Меня никто не спрашивает — я сам всё знаю.
Мне сказали — значит так и есть.
Своя голова? А зачем?
У меня есть телевизор.
Он говорит, кто враг.
Он говорит, кого ненавидеть.
Он говорит, что мы — святые, а они — звери.
И я верю.
Потому что думать — больно.
А верить — удобно.
Я ненавижу украинцев.
Хотя ни разу не держал в руках украинский паспорт.
Ни разу не был в Киеве.
Ни разу не слышал украинский голос — кроме как от диктора, который плевал ядом.
Говорят, у них там нацисты.
Типа детей едят.
Ну… если сказали — значит, правда.
Я же не дурак, чтобы проверять.
Я горжусь войной.
Только не спрашивай — чем именно.
Победами? Трупами? Разрушенными городами?
Я не знаю. Но горжусь.
У меня в голове простая математика:
Если мы убили — значит правильно.
Если нас убили — значит мерзавцы напали.
Логично же?
(Мне так объяснили.)
Я люблю родину.
Но если вычесть из неё зарплату, медицину, дороги, свободу —
остаётся телевизор.
Его — и люблю.
Он тёплый. Он не спорит.
Он говорит, что мы самые лучшие.
А кто сомневается — тот враг.
Вы спрашиваете:
«Почему вы молчите, когда ваших отправляют умирать?»
Отвечаю честно:
Мы не молчим.
Мы согласны.
Потому что лучше погибнуть по приказу,
чем жить по своей воле.
Свобода — страшнее смерти.
Рабство — привычнее.
Украина сопротивляется?
Значит, они плохие.
Брат должен слушаться.
Если брат не слушается — он враг.
Это же очевидно, да?
Я не знаю, почему они защищаются.
И знать не хочу.
Я знаю только одно:
если телевизор сказал “надо” — значит надо.
Вы думаете, мы тупые?
Нет.
Мы обученные.
Нас учили годами не задавать вопросы.
Нас убедили, что думать — опасно,
а соглашаться — безопасно.
Я не боюсь врага.
Я боюсь истины.
Потому что если правда окажется другой —
то монстром окажусь я.
Мне страшно представить, что мы — не освободители.
А оккупанты.
Не герои.
А убийцы.
Не спасители.
А каторжники собственной лжи.
Поэтому я буду кричать:
“Россия — вперёд!”
До самого края обрыва.
Лишь бы не услышать собственную совесть.
Я люблю своего вождя.
Мне объяснили:
он умный, а мы — никто.
И я согласен.
Мне легче быть «никем»,
если он — «вечно живой».
Пусть ворует, пусть лжёт, пусть стареет на троне.
Главное — чтобы он говорил:
что мы большие, сильные, правильные.
А когда он умрёт — останемся с чем?
С собой?
А нас там нет.
Иногда…
когда все уснут…
когда телевизор выключен…
когда слышно только как капает вода в раковину…
Я спрашиваю сам себя:
А вдруг мы — не правы?
А вдруг мы — чудовища?
Но потом включаю телек.
И всё проходит.
Потому что чудовищам нельзя думать.
Они должны выполнять.